Первые и последние слова

Не помню точно месяц и день, когда это началось, только разве что приблизительно. Не уверен, что точно могу сказать, что же послужило первоначальным толчком, так сказать, первым импульсом к этому пристрастию. Затрудняюсь также определенно назвать, какой же именно диагноз из всех приписываемых мне, подтвердит моя склонность к этому  вполне невинному, на мой взгляд, и бессмысленному, на взгляд со стороны, увлечению. Могу лишь только гадать, что же на этот раз в очередном припадке зависти и злобы ко всему неординарному припишут мне всякие доморощенные психологи и бездарные дилетанты от психоанализа. Прежде всего и как обычно, − цинизм, бесстыдство и гордыню. Как же без них! Эту привычную тройку в моём случае чаще других сопровождают почему-то тщеславие и крайняя степень самолюбования. Но эта пятерка, скорее всего, будет заключать список моих грехов, пороков и диагнозов, а возглавят список обвинений на этот раз другие предположения. Наверняка среди них будет и патологическая склонность к суициду (не вижу никакой связи, но большинство из тех, кто узнавал о моей коллекции, первым делом подозревали во мне человека "чье горло бредит бритвой", как сказал талантливый поэт). Возможно, разглядят танатофобию. Но у кого ее нет! Она в пределах разумного присутствует в каждом из нас с младых ногтей и до мгновения, когда голова влезает в петлю не галстука, а бельевой веревки. Ага! Вот и добрый дедушка Фрейд, внешне похожий на стройного Cанта Клауса. Стало быть, могут предположить задатки фафофилии, конечно, путем привычной сублимации. А уж зная меня лично, вполне могут дойти до херофобии. Для ржущих гусар и их кобыл сразу же доходчиво объясняю, что херофобия  − это боязнь веселья, сродни гедонофобии – патологического страха испытать или быть рядом с тем, кто испытывает радость, удовольствие, счастье. Отсюда уже рукой подать до мизантропии и социопатии. По сути, я любимое чадо этих двух самых родных мне стихий.

 Попробую подрезюмировать первые неутешительные итоги. Итак, я подобно Сократу, знаю точно только то, что ничего не знаю. Не ведаю даже о точном количестве собранного материала. Знаю наверняка лишь одно: что вот уже примерно без малого тридцать лет я собираю самые последние и самые первые в жизни слова известных и мало кому известных людей… Если мне не изменяет память, а если изменяет, то меня это нисколько не волнует, поскольку я ей все равно никогда не доверял и все самое главное и самое интересное или, как мне казалось, все необходимое для будущей работы, заносил в записную книжку. Так вот, насколько я помню, первая такая книжка была начата где-то в конце четвертого класса, когда я уже окончательно определился с выбором будущей профессии. Стало быть, мне было около десяти годков, когда это увлечение началось. Ведь в ту первую книжку (на самом деле толстый такой блокнот) были занесены предсмертные слова родного брата моей матери: "Трудно сказать, я никогда до этого всерьез не умирал…" Это был ответ на мой некорректный, по мнению взрослых, вопрос о том, страшно ли умирать. Все кругом знали, что он приговорен, что живым он больничную палату не покинет, но, несмотря на это, говорили с дядей фальшивыми бодрыми голосами и всячески избегали темы смертельного исхода. Я же с детской непосредственностью задал свой бестактный вопрос, и дядя Саша с готовностью, как-то так одновременно и весело, и грустно, пошутил: "Трудно сказать, пацан, я никогда до этого всерьез не умирал". Мать под каким-то предлогом вывела меня в коридор и стала объяснять, что  с умирающим дядей не следует говорить о таких вещах, так как они угнетают его и близких ему людей. В палату к дяде Саше меня больше не впустили. Через несколько минут я узнал, что  он скончался. Может быть, даже, скорее всего, он еще что-то говорил кому-то после того, как я покинул палату, но для меня эти его слова были последними. В тот же вечер, допуская множество орфографических ошибок, я перенес эту историю в свою записную книжку, нарочно опустив неподходящее для моего драматического изложения в эти  трагические минуты слово "пацан". Этот фрагмент можно смело считать началом моего нездорового хобби. Ибо хобби – это увлечение, нечто, что ты делаешь помимо основной работы просто так, для души, не получая от этого никаких материальных благ, а порой, наоборот, себе в убыток: к примеру, коллекционируешь марки (не швейцарские), или увлекаешься рыбной ловлей, или ходишь на выходные с мольбертом на Подол и пишешь картины, которые потом не покупают даже знакомые…

 Итак, я стал записывать предсмертные слова разных людей. (Читая биографию какого-нибудь легендарного человека, меня всегда интересовало, как именно он умер и какими были его последние слова). Помнится, я даже задумывался над тем, чтобы написать целую книгу о последних словах, но потом слышал, что такая книга кем-то уже составлена. Затем выяснил, что таких сборников было немало, около семи,  и три из них я даже читал, однако мне они не понравились. Одна была составлена слишком сумбурно:  автор-составитель пытался органично переходить от смерти к смерти, комментируя и якобы даже анализируя предсмертные слова великих людей, а на самом деле иронизируя: он под псевдоанализом завуалировал обыкновенный, а порой довольно примитивный, стеб. Вторая книга, напротив, была слишком академична, претенциозна, суха и мертва, как и каждая упомянутая в ней личность. Третья вообще была попросту ужасна. Поместив на обложке громкие слова "энциклопедия смерти", автор бессовестно подтасовывал факты, как ему вздумается. Информацию, не проверяя, брал всюду, где плохо лежала, путал и перевирал, как слова, так и даты, имена, фамилии… Потом к этому добавилась еще одна категория. Я не знал, зачем мне это нужно, и нужно ли мне это, но если какой-нибудь человек казался мне интересным, я рано или поздно спрашивал его, какими были его первые осознанные (помимо "агу-агу", "ма, "па", "яайя") слова.

Словом, я продолжал коллекционировать предсмертные и осознанно первые слова, но при этом не заносил в свою коллекцию все без разбору: я отбирал только те случаи и те слова, которые по какой-то причине представляли для меня интерес. Лично для меня. Так, помню, в детстве, гуляя по пляжу, я выискивал и собирал только самые красивые и самые необычные морские камушки. Каждый из привезенных домой камней был по-своему уникален, и ни один камень не имел в моей коллекции двойника, как мне казалось. К тому  же меня интересовали последние слова не только всемирно известных людей, но и простых, ничем особенно не прославившихся, мало кому известных. Это раз. В мою коллекцию попадали не только последние, но и, как я сказал, самые первые в жизни слова человека. И вот сегодня я делюсь с вами моими шедевральными экспонатами. Показывать всю коллекцию рановато, но я продемонстрирую самые любимые места из моей тетради, на которой я когда-то написал, обведя траурной рамкой, рабочее название "Первые и последние слова разных людей, достойных внимания вечности". Хотя Вечности как раз плевать, а вот нам, людям это всегда было интересно. Я не один! Вспомним меткое замечания американского поэта Уолта Уитмена: "Последние слова, конечно-же, не лучшие образчики сказанного нами в жизни – нет в них былого блеска, лёгкости, страсти; жизни, наконец... Но они безмерно ценны, поскольку как бы подводят итог всей нашей болтовне во всей нашей предыдущей жизни".

Интересно, почему мы всегда чего-то глобального ожидаем от умирающего человека в его последнее мгновение? Даже если великий человек умирает, то надо помнить он всего лишь, как сказал хороший писатель, "бессмертный вариант простого человека". И он умирает... Но мы... Какое, однако, большое значение мы придаём первым и последним словам человека. ( Хорошо, может не все мы, только я и ещё пара миллионов!) Особенно последним. Нам кажется, что предсмертные слова не могут быть какими-то простыми и обыденными. Но ведь человек не только смертен, он ещё и, согласно меткому замечанию Булгакова, внезапно смертен. И практически любое слово может стать последним. Об этом надо помнить. Но, однако же, именно об этом почти все почти всегда забывают. И к последним словам могут подготовиться только приговоренные к смерти, да и они могут опростоволоситься. К примеру, всё тот Уолт Уитмен – казалось бы,  поэт, и так прекрасно размышлял о предсмертных словах, но! – он последние месяцы очень сильно болел, понимал, наверное, что болезнь смертельная, но точной минуты своей смерти он не знал. И вот однажды сказал: "Поднимите меня, я хочу какать". И тут же скончался. Превосходный поэт-новатор, а умер, сказав нечто уж  чересчур прозаическое и приземленное. Обидно! Хотя он был такого склада ума и характера, что мне почему-то кажется, что ему бы лично понравилось, что даже перед лицом смерти он повел себя не так как другие поэты.

Жаль, что меня опередили со сборником... Впрочем, какая разница?.. Идея не столь уж оригинальна. Я всегда утверждал, если кто-то опередил меня – Бога ради -  пусть горит в аду или порхает по раю – мне фиолетово – однако, опередившие лишь подтверждают, я был на верном пути, но кому-то повезло родиться раньше меня. Кто-то всегда что-то делает раньше тебя, но раньше, не значит лучше! Я собирал свою коллекцию для себя.  Пока же я делюсь с вами безвозмездно, мне не жалко...

И согласитесь, это интересно. Что произносит человек перед лицом смерти? О чём думает? Какие слова говорит? Каждый человек, уже осознавая, что умрёт, реагирует по-разному. Вот, скажем, люди знаменитые и почитаемые нами. Не всегда великий человек говорит что-то, соответствующее его положению и величию.

Лермонтов во время дуэли крикнул: "Я не буду стрелять в этого дурака!" ЭТИ слова подтолкнули противника, который уже подыскивал повод для примирения, передумать и решится поставить на место того, кто вечно донимает его своими шутками, ерниченьем...

Раздался выстрел Мартынова. Лермонтов упал. Секунданты бросились к нему. Его последним словом было "больно".

Слово "больно" кто-то ещё из великих сказал перед смертью… И далеко не один из.  Даже, так говорят, это было последнее слово Иисуса Христа. По другой версии последние слова нашего Бога были: "Отец мой небесный, почему ты оставил меня?"

Хотя по официальной версии, самой популярной, он удовлетворено объявил то, о чем знал заранее: "Свершилось!" Значит ли это, что могло что-то пойти не так и это бы не произошло. Ну, скажем, Иуда бы не предал. Или Пилат бы руки не умыл бы... Но, слава Небесам, свершилось. Иуда не подвёл, Пилат оправдал ожидания...

Последние слова Дилана Томаса: "Только что выпил восемнадцать порций скотча. Думаю, это рекорд… Это всё, что я сделал выдающегося, прожив тридцать девять лет".

Юджин О’Нил: "Родился в номере гостиницы и – чёрт меня подери! – в номере гостиницы и умер". Сколько невыносимой грусти! Сколько скорби в этих простых словах. Одна-единственная фраза… Понимаете, одна фраза, а в ней вся жизнь! Это шедевр. Согласитесь.

Несколько десятков из коллекции придется пропустить. Наверняка вы всё это знаете. Цезарь, Антоний, Нерон… Общеизвестно… Папа Римский… Климент Второй… Нет, сейчас… "Я вижу Бога!" Какого из них? Ну, вероятно, судя по тону, он видел того, еому служил! Повезло!

Ибсен, пролежав несколько лет в параличе, привстал и сказал: "Напротив!" И умер. Что привиделось ему перед смертью? Кому он возражал? Михаил Зощенко: "Оставьте меня в покое". Думаю, это желание владело им последние лет двадцать, если не дольше – чтобы его оставили в покое.

Тютчев: "Я исчезаю! Исчезаю!"  А многие и не заметили его присутствия... И только потом, как это часто бывает...

Вот же насколько жизнь разнообразна! Франсуа Рабле: "Иду искать великое "может быть". А  Уитмен: "Поднимите меня, я хочу с...". Какая разительная... э... Простите, но –  разница!

 Лично мне импонирует остроумие Оскара Уайльда, который, даже умирая, оставался ироничным. Он сказал: "Эти обои меня доконают, кому-то из нас следует исчезнуть". Молодец! До последней минуты был собой. То есть носил маску циничного и остроумного эстета.

А сколько достоинства в словах Михаила Романова, который снял сапоги и отдал своим палачам: "Пользуйтесь, ребята, всё-таки царские".

Я, если помните, собираю предсмертные слова не только знаменитых людей, но и простых обычных граждан. Тесть мой в своё время семь лет работал бригадиром "Скорой помощи". У меня зафиксировано столько интересных случаев, которые он мне пересказал. Конечно, большинство людей хотело бы умереть красиво. Но, увы, следует признать, что смерть чаще всего неприглядна и мучительна. И люди уже не думают о том, как выглядят, и последние слова, естественно, не продумывают. Одна женщина выбросилась с девятого этажа, однако смерть наступила далеко не сразу. Она стонала и мучилась. А когда врачи Скорой помощи  приехали, выдавила из себя: "Где же вы, суки, ездили? Добейте меня". Зато наверху, в её комнате, лежало длинное красивое прощальное письмо. Со стихами… Да… Другой по дороге в больницу метался в бреду и упрямо повторял: "Мама, можно я побуду дома?... Мама, можно?" Это очень похоже на слова умирающего О’Генри. Он схватил за руку друга, дежурившего у его постели, и пробормотал: "Чарли, мне страшно в темноте идти домой".

Берет за душу!

А вот моя мама перед смертью попросила: "Принеси мне, пожалуйста, водки". Мне было четырнадцать, но тогда в "наливайке" возраст не спрашивали. Я принёс, но было поздно. Я стоял и не верил глазам... Смерть самая обыкновенная в жизни вещь, но всякий раз встреча с ней застает врасплох, удивляет, огорчает... Огорашивает...

- А мой друг… Сашка… Рыжий такой, весельчак… Анекдоты коллекционировал. Как-то на дискотеке в общаге наша компания сцепилась с другой. Началась драка. И Сашку пырнули ножом. "Скорой" тоже долго не было. Он спросил меня: "Неужели я умру?" Ну а потом… зубами так заскрежетал и выдохнул: "Бл...ь, как обидно..."

Он был на год меня младше.

Бакунин – знаменитый анархист – напротив, перед смертью сказал: "Довольно, больше не могу!"

Пастернак попросил прощение у жены. А затем произнес: "Всё ушло. Рад! Если так умирают, то это совсем не страшно".

Истинный поэт...

Витя Сердюк, мой друг детства, сказал перед смертью "мама". Был мелким гопником, а умер прямо как лорд. В том смысле, что  последние слова лорда Байрона были: "А теперь я усну. Спокойной ночи", но по другой версии, так уж некоторые авторы утверждают,  его последнее слово, как и у Гарибальди, было "мама". Маму звал перед смертью и Анатоль Франс, и ещё пара великих людей... Представляете, жизнь как бы сделала круг. Первое и последнее слово – "мама".

Кстати, самое время и нам отмотать пленочку назад! Перейти от последних слов к первым!

 Обычно первыми словами детей бывают такие простые как "мама", "папа", "баба" и "дай", "на"... Чуть менее распространены "ляля","кися" и "бибика". Но иногда дети способны по-настоящему удивить родителей.

Где-то я прочел, что первое слово Высоцкого было "огонь"... И вот, спустя сорок лет, он по сути сгорел дотла. Как метеор!

Первое слово знаменитого Кука, о котором Высоцкий написал шутливую песню "Почему аборегены съели Кука", было просьбой о еде: "ам-ам"... Вот тебе и злая ухмылка судьбы!

Вот у моих соседей восьмимесячная девочка первым словом произнесла "сосо". Муж забеспокоился и начал третировать жену ревнивыми вопросами о том, кто такой Сосо. Самое удивительное, что Сосо действительно существовал. Но, к счастью для мужа, он был только в телевизоре, в качестве популярного эстрадного певца.

 Мой друг Вася Голованов заговорил в полтора года. Причём сразу выдал целую фразу, а именно: "Мама, папа писяет". Васина мама не очень обрадовалась, поскольку Васенька произнёс это довольно громко, а дело было в поезде, идущем в Симферополь. Пассажиры радовались, как дети, а мать неожиданно заговорившего карапуза краснела, так как сынок настойчиво и громко повторял эти первые осознанные слова.

 Первое, что сказала моя сестра, было "мама". Ничего, казалось бы, выдающегося. Но сказала она "мама" по-эстонски: эма. И вообще к двум годам она уже болтала вовсю, причём сразу на трёх языках – немецком, эстонском, русском. Правда, все три языка настолько перемешались в её маленькой головке, что она выдавала фразы, используя слова из всех этих языков одновременно. Это звучало примерно так:

     – Май либен эма, дай мне, битте, апельсиновый сафт немножко.

     – Я дам тебе сок, – отвечала мама. – Только говори со мной по-русски.

     – Гуд, мама. Их либт тебя.

Со мной дело обстояло куда хуже. Я упорно молчал почти до четырёх лет. Совсем молчал. Абсолютно. Я улыбался, хмурился, смеялся, плакал, но не делал ни единой попытки заговорить. Зачем мне было говорить? Согласие я выражал кивком головы, а когда необходимо было сказать "нет", я отрицательно мотал головой. А когда я чего-то не знал или мне было всё равно, в моём небогатом арсенале движений и жестов специально для таких случаев хранилось красноречивое пожатие плечами.

     – Он не глухонемой у вас? – интересовались у мамы.

     – Что вы! – отвечала та негодуя. – Стоит мне спросить, хочет ли он молочный коктейль, и он так энергично кивает головой, что я боюсь, как бы она не отвалилась.

     – Ну, может, он только немой?

     – К сожалению, нет, – отвечала мама. – Не с моим  счастьем. Рано или поздно он начнёт болтать, а это всегда утомительно. А пока я наслаждаюсь его молчанием.

     Люди улыбались её словам. Никому и в голову не могло прийти, что она не шутит. А ещё некоторые из них говорили:

      – Его надо показать доктору. Молчать до четырёх лет – это ненормально.

    Уступив общественному мнению, мать отвела меня к логопеду. Логопед с большим интересом  порылся у меня в ротовой полости, попросил произвести, повторяя за ним, всякие смешные звуки и пару согласных.

     – А теперь скажи, – предложил он, – ма–ши-на.

     Я молчал.

     – Хорошо, а собак ты любишь? – полюбопытствовал он вдруг.

     Я кивнул.

     – Очень хорошо. Тогда скажи ав-ав. А сказки любишь? Скажи: Айболит!

     Я безмолвствовал. С двух одно, думал я, либо он дебил, либо за дебила принимает меня. Айболит? Ав-ав? Айболит тронутый. Я покачал головой и развел руками.

     Логопед был удовлетворён.

     – Так я и думал, – сказал он матери. – Вам не нужна моя помощь. Точнее, вам нужна не моя помощь. Ведите сына к невропатологу.

     – С чего это вдруг? – нахмурилась мама. – Хотите сказать, что он псих?

     – Вовсе нет.

     – Тогда к чему невропатолог?

     – Ваш мальчик может говорить. Но по каким-то причинам не желает этого делать.

     – Почему?

     – Я не знаю, – логопед выразительно развёл руками. – Это может быть следствием какой-то психологической травмы, а может, это просто обыкновенная лень… Ведь вы, наверное, и так прекрасно его понимаете, а он понимает вас. Может, мальчик не видит никакого смысла в том, чтобы делать над собой усилие говорить.

     – Ясно, – сказала, нахмурившись, мама.

     – Могу вам порекомендовать хорошего специалиста…

     – Обойдёмся.

     – Вы напрасно отказываетесь…..

    – Если он не хочет говорить – это его право! Себе оставьте хорошего специалиста!

Я рассмеялся, а мать, услышав мой довольный смех, нахмурилась, явно подозревая меня ы том, что я над ними издеваюсь.

Подходил к концу сентябрь месяц. Меня снова отвели к доктору, которая болтала без умолку, хотя могла в двух словах повторить вердикт логопеда: мальчик не видит смысл говорить, когда кругом его и так все прекрасно понимают без слов.

Мне вот-вот должно было стукнуть четыре! Я всё ещё упрямо хранил молчание. Мама угрюмо молчала в ответ.  Но вот однажды… Сестра собиралась на улицу. Мама упросила её и меня взять с собой. Наташа недовольно согласилась. Мама начала меня одевать. Но когда дело дошло до обуви, я вдруг отвёл мамину руку в сторону и спокойно, но чётко произнёс:  "Я сам".

 - Он говорит! – запищала сестра, словно я был и должен был оставаться бессловесным зверьком.

 - Да не вопи ты так! – прикрикнула на неё мама, – а то он от страха замолкнет навеки. -

 Она обратилась ко мне. – А ты у нас, значит, самостоятельный?

 Я растерялся и пожал плечами.

 - Опять замолчал, – грустно констатировала Наташа.

 - Ещё на четыре года, – поддакнула мама.

Они около минуты глядели на меня. Видимо, ждали, что я ещё что-то скажу. Я тем временем обулся и направился к выходу.

 - Сказал – сделал! – подытожила мама. – Может, и будет толк из него.

Как вы понимаете, толк из меня выходит, но медленно и долго. Поэтому будем закруглятся. Четыре года молчания я компенсировал тем, что с тех пор говорю, если хочу, часто, много, с удовольствием, быстро и о чем угодно, наслаждаясь звуком собственного голоса, формой собственных речей, мгновенно перескакивая с тему на тему, и не люблю, когда меня не слушают или перебивают. Я даже восемь лет проработал на разных радиостанциях, чтобы выговориться, но так и не смог. Зато есть периоды, когда я впадаю в детство, и вне работы из меня слово лишнего не вытянешь. Короче, явный псих.. Зато, как я недавно выяснил, со слов "я сам" начал говорить и "Вещий Олег", который договорился в результате до того, что врагов имел больше, чем друзей. Он тоже потом много и часто говорил что в голову взбредет, только смерть смогла прервать его, не дослушав. В отличие от него я не настолько велик и самостоятелен, мне порой не помешала бы помощь друзей, но язык мой –  враг мой! – настоящих друзей почти не осталось. Ну и Бог со мной!  Напоследок, хочу спросить: "А каким было Ваше первое слово?"  Или слово вашего ребенка.

Мои два сына ничего сверхоригинального не сказали вначале, зато теперь, что ни фраза, то перл. А вот третий сын, Леня, меня сильно удивил. Его первые осознанные слова, как уверяет мама, были: "Вот вам шарик!", но я-то знаю, что она ошибается, на самом деле, он повторяя за мной, сказал: "Вот лошары!" И сказал он это, когда смотрел телевизор!

Ничего не попишешь – гены!

А как было с вами или с вашими детьми? Если нечто особенное, обязательно напишите, это не для меня, для истории...