Давно замечено, что для исторического романа нужно иметь хороший "исходник". "Петр Первый" Алексея Толстого, как признавался сам автор, возник из чтения пыточных записей московского приказа тайных дел – тогдашней полиции. На допросе подозреваемые говорили простым понятным языком, совсем не похожим на скучные монографии профессиональных историков. Стиль этих документов привел писателя в восторг и придал его произведению ощущение достоверности.
Многие книги Валентина Пикуля, что он тоже не скрывал, основываются на широко издававшихся до революции многотомных исследованиях Казимира Валишевского – польского историка, писавшего по-французски и обожавшего пикантные подробности. Его работа в парижских архивах не пропала даром, воскреснув под новым соусом в пикулевском "Пером и шпагой".
В отличие от Пикуля или Толстого, Акунин предпочитает прятать концы в воду, словно посмеиваясь над необразованностью нынешнего массового читателя. Мол, все, что написал, мое. Никаких предшественников не имею. Никто на меня не влиял. А, если влиял, догадайтесь! На то он, детектив, и существует.
В основе "Турецкого гамбита" -- события русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. Знают ее у нас не так по книгам, как по картинам Василия Верещагина – самого известного художника-баталиста второй половины XIX
века. Полотна "Побежденные", "Скобелев под Шипкой", "Башибузуки", "Перед Плевной" давно стали классикой. Но мало кто знает, что Верещагин был еще и замечательным писателем. Его документальная книга "На войне" вышла в 1902 году "в память двадцатипятилетия войны за освобождение", как указано на ее титуле. С тех пор она не переиздавалась, давно став библиографической редкостью. Но именно она – тайный ключ к разгадке "Турецкого гамбита".
ПЕРВАЯ ВОЙНА КОРРЕСПОНДЕНТОВ
"Знакомый уже с характером азиатских кампаний, -- пишет Верещагин, -- я хотел познакомиться и с европейскою войною, в виду чего, приятель мой, бывший генеральный консул в Париже, Кумани, своевременно списался через нашего общего знакомого, барона Остен-Сакена с начальством главной квартиры собранной в Бессарабии армии и мне предложено было состоять при особе главнокомандующего".
Главнокомандующим был брат самого императора Александра II – великий князь Николай Николаевич. Но проникновение художника, пусть на тот момент и достаточно известного, в столь высокие сферы не должно удивлять.
"Побежденные". Эта картина Верещагина один к одному перенесена в "Турецкий гамбит
До того, как стать мастером кисточки, Верещагин учился в Морском корпусе, собираясь стать флотским офицером. Это помогло ему навсегда остаться своим в среде профессиональных военных. Полководцы, как известно, тщеславны. Им хочется иметь рядом кого-то, кто навсегда запечатлел бы их подвиги. А художник из "своих" -- военных, да к тому же еще и дворян, подходил для этой цели идеально.
Впрочем, нужно отдать должное и Александру II, и его свите. Они позволяли Верещагину совать нос, куда ему хочется и рисовать все, что угодно. О самодержавии у нас любят рассказывать всякие ужасы. Между тем, это был режим, уважавший искусство и умевший ценить его. В результате русско-турецкая война оказалась запечатленной на холсте с невероятным для любого времени натурализмом, далеким от всякой парадности. Такой же натурализм господствует и в воспоминаниях Верещагина.
В "Турецком гамбите" шпион скрывается среди зарубежных корреспондентов, прикомандированных к русской армии. Это пестрое сборище – не выдумка Акунина. Подобную компанию журналюг описывает в книге "На войне" и Верещагин. Да и его самого частенько принимали за репортера: "Молодой офицер, встретил меня в воротах вопросом, не корреспондент ли я, и когда узнал, что я не корреспондирую в газеты – едва удостоил ответить… Я рассказал потом своему брату об этой погоне его подчиненного за корреспондентами, и он со смехом сознался, что молодой человек, обиженный малым официальным вниманием к их полку, решил разыскать какого-нибудь корреспондента и начинить его сведениями".
После одного из сражений художника досаждали теми же расспросами: "Совсем охрипшие после боя голоса на разные тона выспрашивали и выкликали: "Г-н корреспондент! Позвольте узнать: ведь вы корреспондент?!" И тут разочарование было велико, когда оказалось, что я не занимаюсь тем делом, за которое иногда очень строго осуждают, а иногда очень нежно ласкают, смотря по надобности".
Журналисты играли в той войне роль, даже большую, чем в романе. В "Турецком гамбите" есть британский корреспондент по фамилии Маклафлин. Это он всячески опекает Варю и рассказывает ей о неудаче русской атаки под Плевной: "Нет, в центре турки устояли"… В реальности у этого героя был прототип, описанный в книге Верещагина, -- американский журналист Мак-Гахан, посылавший корреспонденции для "Дейли Ньюс".
Он настолько талантливо рассказывал в своих статьях о резне турками мирного болгарского населения, что послужил одной из причин, которая заставила Александра II вступиться за братьев-славян и объявить войну Турции. "Случайно я натолкнулся, -- пишет Верещагин, – на известного американского корреспондента газеты "Daily News" Мак-Гахана, одного из непосредственных виновников войны за болгар, притеснения и резню которых он так трогательно и живо описал в свое время… Старик Скобелев называл этого корреспондента, как и всех других, "проходимцем", но мне он и тогда, и после казался скромным, правдивым человеком и хорошим товарищем. Мак-Гахан, бесспорно, симпатизировал русским, в отличие почти от всех других писавших в иностранные газеты… Очень немногие знали, что Мак-Гахан женат на русской, Елагиной, из Тулы, и сам он старательно скрывал это обстоятельство, дабы не подрывать в Европе и Америке веры в свои сообщения".
Другой прототип Маклафлена – американский военный атташе или, как тогда говорили, "агент" капитан Грин. Именно он побудил Александра II прекратить кровавый штурм Плевны своими неправильными сведениями. Этот эпизод тоже есть в мемуарах Верещагина: "Около 6 часов из сплошного дыма выделилась фигура всадника в шляпе с широкими полями, в какой-то полувоенной форме; в ней узнали американского военного агента, капитана Грина, возвращавшегося с наших позиций. Государь тот час же послал попросить его к себе и стал расспрашивать. Я стоял близко и слышал, как Грин рассказывал, что все атаки отбиты и штурм со всех сторон не удался".
От Грина Маклафлину из "Гамбита" достался еще и гардеробчик – тот самый полувоенный костюм и широкополая шляпа. А от Мак-Гахана – коляска, в которой он путешествует со всеми удобствами.
Осада Плевны у Акунина – в значительной степени мифологизирована. Ее неуспех объясняется талантливыми действиями турецкого разведчика Анвар-эфенди, путающего все планы русского командования. В реальности такой суперагент был не нужен. Его роль замечательно играла обычная славянская бестолковщина и разгильдяйство. Никто так не поспособствовал затягиванию войны и гигантским потерям, как сами русские генералы во главе с царем.
В снятом по "Турецкому гамбиту" фильме есть эпизод массового отпевания погибших солдат после неудачной атаки. В романе и кинокартине под расстрел их заманил неуловимый Анвар-эфенди. На самом деле, видеоряд кинокартины почти один к одному взят из полотна Верещагина "Побежденные. Панихида по убитым". Эта иллюстрация результатов подлинной лобовой атаки гвардейских егерей под Телишем. Верещагин не только написал на эту тему картину, но и оставил соответствующие описания в книге "На войне": "Только подойдя совсем близко, я разобрал по ком совершалась панихида: в траве виднелось несколько голов наших солдат, очевидно, отрезанных турками; они валялись в беспорядке, загрязненные, но еще с зиявшими отрезами на шеях…Батюшка и причетник обратили мое внимание на множество маленьких бугорков, разбросанных кругом нас; из каждого торчали головы, руки и чаще всего ноги, около которых тут и там возились голодные собаки, а по ночам, вероятно, работами и волки с шакалами. Видно было, что тела были наскоро забросаны землей… Когда на другой день я снова приехал на это печальное место, процедура откапывания и сноса тел подходила к концу. На огромном пространстве лежали гвардейцы, тесно друг подле дружки; высокий, красивый народ, молодец к молодцу, все обобранные, голые, порозовевшие и посиневшие за эти несколько дней. Впереди лежавшие были хорошо видны, следующие закрывались, более или менее, стеблями травы, а дальше почти совсем не видно было из-за нее, так что получалось впечатление, как будто все громадное пространство до самого горизонта было услано трупами. Я написал потом картину этой панихиды, каюсь, в значительно смягченных красках, и чего-чего не переслышал за нее! И шарлатанство это, и самооплевывание, и историческая неправда!"
После таких атак, генералы сообразили, что действовать нужно не старомодным героизмом, а обычным артобстрелом. Следующий редут сдался после бомбардировки из пушек. Зрелища не было никакого. Пехота в бою не участвовала вообще. Зато турки, ошеломленные потерями, безропотно подняли руки.
Но образ Анвар-эфенди, скорее всего, подсказан еще одной картиной Верещагина – "Шпион" и описанием эпизода задержания турецкого лазутчика в книге "На войне". Правда, там в этой роли фигурирует австрийский аристократ.
"НА ВОЙНЕ" -- КРУЧЕ, ЧЕМ У АКУНИНА
Не преуменьшая достоинств "Турецкого гамбита", замечу, что воспоминания самого Верещагина произвели на меня куда более сильное впечатление. Чувствуется, что их писал очевидец. Причем, очевидец честный.
Скажем, в романе есть только одна отрезанная голова – та, что болтается у седла башибузука на первых страницах и пугает наивную барышню Варю. А "На войне" предоставляет, такое изобилие отстриженных голов, что собственная голова идет кругом.
Верещагин подробно описывает привычку турок отрезать попавшим в плен раненым половые органы – таких трупов он вдоволь насмотрелся. А двух албанцев, "вырезавших младенцев из утроб" матерей-болгарок, он сам просил генерала Струкова повесить. Отчасти, во имя справедливости. А отчасти из художественного любопытства: "Что это вы, Василий Васильевич, сделались таким кровожадным? – заметил Струков. – Я не знал этого за вами". Тогда я признался, что еще не видал повешения и очень интересуюсь процедурою, которая, конечно, будет совершена над этими разбойниками. Мне в голову не приходило, чтобы их можно было "простить". Я считал, что дело в шляпе, то есть, что до выхода нашего из Адрианополя я еще увижу эту экзекуцию и после передам ее на полотне. Не тут-то было: незадолго перед уходом, найдя обоих приятелей все в том же незавидном положении и осведомившись: "Разве их не будут казнить?", я получил ответ: "Нет". Генерал Струков заявил, что "не любит расстреливать и вешать в военное время, и не возьмет этих двух молодцов на свою совесть".
Вот из-за таких эпизодов книгу Верещагина и боятся переиздавать. Ведь ему прочно навязали имидж "художника-гуманиста", хотя он был, прежде всего, реалистом в прямом значении этого слова. Он не забывает упомянуть, что освобождаемое население частенько жаловалось на освободителей: "Там казак стянул гуся, там зарезали и съели барана так ловко, что ни шкуры, ни костей нельзя было доискаться; бывали даже жалобы, хоть и редко, на то, что казак "бабу тронул".
Или, как вам понравится замечательный эпизод, когда православные воины присели по нужде "орлами" прямо в мечети, загадив ее? Конечно, грубовато. Но, что поделать, если так было. По крайней мере, отрезать туркам то, что у них было только обрезанным, у наших предков (а среди участников той войны почти половину составляли украинцы) рука не поднималась.