Письмо из сталинского лагеря: Я проклинал все на свете

Письмо – что-то, предназначенное кому-то, что-то, что нужно прочесть, нечто, устремленное к кому-то. Звук, речь – не то. Вот звук задребезжал, и исчез, длясь не дольше дребезжанья. Но письмо – оно как бы камень, застывшее. Как бы все еще длящееся. То, что должно быть, и будет сообщено другому. Но в отличие от камня, любого другого предмета, чей язык – не язык, письмо больше похоже на человека – оно может ожить, в той же точности, в той последовательности, что и все, сообщенное в нем.

Это письмо – самое драгоценное, что когда-то было в моей жизни. Оно было (и пока еще живы хранящие его, есть) каким-то особенным скарбом, каким самым важным богатством – важнее золота Полуботка для Украины, скрытого и не отданного правительством Великобритании до сих пор. Оно всегда хранилось в черной кожаной сумочке моей бабушки Раисы – рядом лежало самое важное: деньги, книжки членских партийный взносов, свидетельства рождений и смерти семьи. Сумочка хранилась в самом темном, самом отдаленном и наиболее пахнущем нафталином месте желтого шкафа – и даже сейчас, когда я пишу эти строки, запах мистического нафталина моего детства – самый приятный в мире запах – облаком обволакивает, и я слышу его явственней, чем стук собственных пальцев по клавишам.

Лучше, таинственнее, желаннее были разве бесчисленные платки бабушки Кати, сложенные в левой части шкафа к такому же таинственному "на смерть". Когда придет эта, ежедневно ожидаемая смерть бабушки Катерины, я не знал, но все время чувствовал несправедливость доли платков – хоть и не такие вожделенные, как письмо, которое от меня почему-то все время прячут, не давая уничтожить желтый пыл древней бумаги испачканными детскими пальцами, платки Катерины сильно впечатляли мое детское воображение. В них, в платках, тайно пробравшись летним днем в прохладу самой отдаленной и сокровенной комнаты, я как бы считывал всю мировую изобретательность текстильной промышленности – таких красивых, разных, многоцветных платков, сладостно пахнущих все тем же нафталином, я не видал больше никогда в жизни. И когда в который уж раз прабабушка заводила речь о своей собственной смерти, мне, сквозь уже наворачивающиеся, неумолимые слезы невольно хотелось стать единственным присутствующим на ее похоронах человеком – я представлял себя у ее гроба, с ног до головы окутанным в ее же платки, которые, по древнему обычаю предков, все теперь принадлежат мне. Но оказалось, что в день икс, все же наставший, стоя у бабушкиной постели, всматриваясь в ее любимые очертания, вскоре уплывшее от моего взора навсегда, я совсем позабыл о платках. Мне хотелось вернуть то мгновение раннего утра, в котором меня не было рядом с Катериной, потому что казалось: будь я рядом с ее постелью, я бы так сильно закричал, что она, хоть уснула, все равно бы проснулась. Именно машина времени, которую, кроме Бога, так никто никогда и не изобретет, было моим единственным сожалением, когда стоя у гроба я вдыхал запах тления – словно ловя последние звуки навсегда уходящего лета – лета, которому не повториться уж никогда.

Но письмо осталось. Оно все еще лежало в сумочке. Со временем оно стало единственным моим наследством. И когда мой отец передал мне наконец эту самую сокровенную реликвию, я чувствовал себя Бутчем из "Криминального чтива", которому вручают часы. Много-много, много раз я был свидетелем того, как Раиса, мама моего отца, уединялась с письмом, как то мрачнело, то вдруг просветлялось ее чело, как слезы сменялись улыбкой надежды и счастья. Письмо не пришло по почте. Его кто-то привез. Написал его Николай, почти одноклассник моего дедушки Георгия, а потом и сокурсник в летном училище, а потом и однополчанин – не в небе, на земле, в сталинградской пехоте, солагерник в Германии.

Много раз, прочтя письмо, бабушка вновь и вновь писала запросы в различные министерства, штабы и архивы, но никакого ответа так и не было. А если был, то в нем значилось то, что однажды, много лет спустя Второй мировой войны прочла бабушка в похоронке: пропал без вести. И письмо от Николая, письмо последнее, от человека, который, скорее всего, так и не увидел больше своей родины, было единственным свидетельством, что Георгий... непонятно как-то пропал без вести. И вполне еще может быть жив. Сейчас, прочтя письмо с Индигирки, я вдруг понял: дедушка может быть жив до сих пор. И единственное доказательство сего – он остался в загадочном "там", о котором говорит его друг Николай. А если "там", то теперь уже значит и здесь: он, может быть, еще жив. Но ничего большего узнать нельзя – может быть, письмо Николая, между строк которого сказано куда больше, чем в звуках слов, если прочесть вслух, стало последней каплей, переполнившей терпение лагерных стражей – во всяком случае второго письма, о котором он пишет, Коля уже так и не написал. А если принять во внимание, что в момент написания этого письма у его автора на этой земле не осталось ни одного более близкого человека, чем наша семья – которой он его и адресовал – кажется невероятным, чтобы освободившись из сталинских лагерей, Николай не дал о себе как-то знать. Тем более, что бабушка Рая (несмотря на страх, сковывающий уже от самого факта подобных запросов в то время всю семью, несмотря на слезы сестры, умоляющей этого не делать, чтобы не навредить будущему) искала не только своего Георгия, но делала запросы, вплоть до Верховного Совета СССР, вплоть до самой своей смерти и о Николае: но безответно. Баба Рая искала истины, она верила, что Георгий и Николай живы. И теперь они действительно живы. Но правду, что же случилось с ними, да как случилось, знает один лишь Бог. А мне остается письмо: полное тайны, страданий и все же надежды. Письмо, самое обычное, самое простое письмо – от человека к человеку.

Вот оно. Последнее: дед Жора(авиация), прадед Семен(флот), бабушка Рая(санпоезд) ушли в Красную Армию во время войны. Прежде этого они жили на станции Аполлонская, в станице Ново-Павловской Ставропольского края. Известно, что прабабушка Катя работала на пасеке, у осетин. И все. Больше ничего неизвестно.

ПИСЬМО ИЗ СТАЛИНСКОГО ЛАГЕРЯ ПРЕЖНЕГО ЛЕТЧИКА НИКОЛАЯ,
до сих пор хранящееся у меня в паспорте к холодильнику "Минск" 1973 года

10.VIII.47 г. Индигирка

Смерть твоих младших братьев навела на меня грустное состояние и в то же время напомнила о смерти моего младшего брата Вани. И обозленный коварностью судьбы, я проклинал все на свете. Мне как-то стало тяжело, как будто навалили на меня непосильную ношу. Твое коротенькое письмо, заставило меня задуматься над судьбою двух фамилий. Я всем своим существом чувствую, как тяжело было вам за такую безвозвратную потерю, как Вова и Леня. Сколько несчастий и страданий вынесли родители наши за все это. Но эти страдания и сомнения не кончились у вас, а так же и у меня, находящегося на Крайнем Севере и у Жоры, находящегося еще там... И я в сотый раз думаю о сходстве судеб вашего и нашего семейств. Наша дружба с Жорой и эта судьба сближает с тобой, Раичка, и с вашим семейством, хотя я тебя видел только на фотографии. С Валей я знаком по школе и помню, как я сидел с ней на одной парте, когда нам преподавали трактор (для 9-10 классов). Встретившись с Жорой в училище (летном, – В.К.), мы с ним стали друзьями (далее слово густо зачеркнуто карандашом, – В.К.), и дружба наша еще больше окрепла в жестоких боях под Сталинградом, но не только это условие сблизило нас, но и общие черты характера, сходство понимания жизненных вопросов и в общем: стремление к светлому будущему. Мы попадаем в окружение. Ужасные условия делали свое. Наши молодые силы покидали нас. Все попытки выйти из создавшегося положения кончились неудачей. Мы очень ослабли. Усилиями (далее два или три карандашных слова, которые я так и не смог разобрать – разорвана бумага, одна из букв похожа на большое Е, – В.К.), поддерживая друг друга, чтобы не упасть (кто падал, того достреливали), мы продвигались на запад. Это было в конце 1942 года. В 1943 г. стало легче. В конце 43 г. Мы с Жорой расстались и попали в различные страны (насколько же различные? – В.К.), но вели переписку. Ровно через год мы встретились. Сколько радости было при встрече. В честь этого мы пили за молодость, за встречу, за родителей, за братьев и сестер. Мы часто с Жорой пели украинские песни и так как я пользовался правами запевалы, то мне не было покоя. К этому времени Жора намного изменился. Мы как-то весились и удивительно, разница была в граммах – 82 килограмма чистого веса. Что было дальше, я описывал. (Никакого письма не приходило, это – единственное. – В.К.). Раичка, то, что было с нами, можно рассказать только устно. И знаешь, как хочется рассказать, что только подумаешь это, так замирает сердце, ибо вы можете вообразить о нашей жизни совсем противоположное, что было с нами в действительности. Мне еще быть здесь 4 года. Работаю электриком на правах вольнонаемного без права выезда. Всеми правами пользуюсь наравне с другими. Имею право вызвать к себе, кого хочу с бесплатной дорогой, так как я работаю в системе "Дальстроя". Работа у меня не требует физического труда, но как-то тяжело в душе и в сознании. Потому, что молодость проходит в тайге, без женской ласки, необходимой молодому человеку. Зарплаты здесь больше, чем на "материке". Питание хорошее. Кино приходиться смотреть очень редко. Когда попадается мне в руки книга, то читаю – залпом. Газет у меня полно, так что международную обстановку знаю на все 5. Жду ответ, так как он будет для меня событием и радостью. С пламенным приветом к тебе, к папаше и мамаше и Вале.

Николай

Из этого письма я сделал несколько выводов для себя:

во-первых, дед Георгий остался "там" – то бишь на Западе, в американской оккупационной зоне, и, может быть, умер там от болезни или даже еще жив;

во-вторых, немцы называли деда Georg, и, видимо, относились к обоим достаточно хорошо: они пользовались свободой передвижения, пели неоднократно совместно песни;

в-третьих, дед, видимо, не захотел возвращаться в Союз, чувствуя вероятное сталинское непрощенье к "окруженцам";

в-четвертых, тело Николая, наверное, навсегда осталось в другом "там" – на Крайнем Севере, не требующем особой охраны заключенных – сама природа там надежная колючая проволока, и нет замков, крепче Севера.